Марсель Пруст – яркий пример «писателя одной книги». Он начал писать и публиковаться очень рано, но всемирная известность к нему пришла за произведение «В поисках утраченного времени». Это серия из семи книг, которые сложно воспринимать в отрыве друг от друга. Concepture формулирует причины, которые помогут вам определиться читать эту монументальную серию или нет.
Обладавший замечательным литературным слогом и оригинальным мышлением, Пруст несколько раз пытался объединить их в форме крупного произведения. В 1896-1899 году он пишет роман «Жан Сатей», затем в 1908-1909 загорается идеей философского эссе «Против Сент-Бёва», однако обе работы останутся неоконченными.
Неоконченный роман будет опубликован в 1952 году (в 30-летнюю годовщину смерти автора), а наброски из эссе войдут в текст первой книги серии – «В сторону Свана». По собственному замечанию Пруста лень спасла его от написания многих безусловно слабых вещей. Однако, смерть отца и матери подтолкнули его к созданию романа.
Начатый то ли в 1907, то ли в 1909 году, он будет вчерне завершен к 1911 году (тогда цикл назывался «Перебои сердца» и состоял из 3 книг), но вскоре он вернется к работе и будет редактировать теперь уже 7 книг, вплоть до самой своей смерти. В своем последнем варианте «В поисках утраченного времени» – это огромное произведение, содержащее около 3200 страниц, на которых появляется более 2000 персонажей.
При этом не менее важными персонажами его романа становятся не люди, а вещи, в которых отпечаталось что-то важное из внутренней жизни. Эти вещи становятся лейтмотивами, вплетенными в ткань произведения – пирожное Мадлен, вкус липового чая, накрахмаленная салфетка, голос Бермы, мартенвильские колокола, камни мостовой, радуга в фонтане и др.
Вещи буквально связывают невидимыми символическими узами мир главного героя. И для этого автор задействует все известные ему красоты стиля. В каком-то смысле, читая Пруста, вы читаете не одного автора и не одно произведение, вы встречаетесь со всей предшествующей литературной традицией. Как минимум, наилучшими образцами французской словесности.
Почему вам понравится opus magnum Марселя Пруста
1
Классика литературы модерна и, вероятно, ее вершина, ее наиярчайшая звезда, ее титаническое воплощение. Думаю, этим все сказано. Так, что если писатели модерна (особенно периода конца XIX – начала XX в.) вам близки и интересны, то Пруст – однозначно ваш выбор.
2
Опус Пруста, как отмечают многие, был в значительной степени инспирирован философией: современной (в те годы) и даже модной философской системой Анри Бергсона и, прежде всего, его идеей «длительности».
При этом Пруст без сомнения превзошел своего «учителя» (хотя первый получил Гонкуровскую премию, а второй – Нобелевскую по литературе), ведь современные философы, говоря об идее континуальности и неразрывности сознания, гораздо чаще поминают писателя, чем парижского философа жизни. Может быть идею «длительности» и придумал Бергсон, но воплотил ее – Пруст.
Впрочем, в последней книге цикла («Обретенное время») Пруст предлагает гораздо более сложный образ отношений времени и человеческого сознания. Как замечает литературный критик Лев Пумпянский, к концу романа «герой начинает понимать, что жизнь – не линия, идущая вперед, а растущая вверх пирамида нагроможденных лет», и он, дрожа, стоит на вершине этой колоссальной пирамиды.
3
«В поисках утраченного времени» – это образец жертвы, совершенной художником ради своего замысла. И это одновременно яркий пример парадокса в отношениях автора и его творчества. Чтобы написать свое произведение, Пруст добровольно становится затворником – он буквально поселится в комнатке, обитой пробковым дубом, и последние десять лет своей жизни целиком посвятит написанию романа. Чтобы дать жизнь главному герою, Пруст почти полностью отказался от своей.
При этом Марсель хорошо понимал, что его книга первоначально будет встречена неодобрением – уж слишком она отличается от привычного чтения. В прокрустовом ложе старых лекал его первый роман сочли неудачным и запутанным автобиографическим романом. Однако, с каждой новой книгой цикла количество читателей, почувствовавших его уникальность, становилось все больше.
4
Произведение Пруста – многомерно, объемно и сложно, подобно готическому собору. По этой причине многие критики слишком спешат с пониманием «общей идеи» и промахиваются в выводах.
На первый взгляд: Пруст иносказательно описывает свою жизнь. За этим стоит подлинно гуманистический замысел: жизнь каждого интересна и в ней нет мелочей. Пруст отказывается не только от сюжета, но и вообще от отбора материала, словно всё, что обнаруживается в памяти достойно внимания автора (и его читателя).
Но это неверная перспектива: в романе есть сюжет, а отбор Пруст будет проводить колоссальный (счет правок, редакций, часов работы идет на тысячи). Каждый эпизод, к которым многократно возвращается Марсель, не случаен – он отобран сознанием (философ Мамардашвили свое главное произведение о феноменологии посвятит разбору Пруста).
Когда стиль Пруста, хваля за детальность и точность, сравнивали с трудом ученого, изучающего жизнь под микроскопом, его всегда это возмущало.
Позже он напишет, что пользовался не «микроскопом» в своей работе, а наоборот «телескопом»: «для того, чтобы обнаружить вещи действительно мелкие, но лишь потому что они расположены на огромной дистанции, и которые представляют собой каждая целый мир». Читая Пруста, у вас есть шанс открыть нечто большее, чем банальности о том, что все люди уникальны.
5
Стоит отметить, что у Пруста было весьма специфическое чувство юмора. Или чувство мести. Из его биографии хорошо известен следующий эпизод. Марсель Пруст профинансировал проект своего любовника Альбера де Кузье – первый в Париже публичный дом для гомосексуалистов под названием «Отель Мариньи» (он и сам в нем часто бывал).
Туда же в бордель он передал старинную мебель, доставшуюся ему от родителей. Его детство, окутанное атмосферой благопристойности и асексуальности, оставило на нем след, которому он отплатил таким образом, и явно не без удовольствия.
Почему вам не понравится opus magnum Марселя Пруста
1
В самую первую очередь роман Пруста – это путешествие вглубь себя, в чертоги воспоминаний, через которые открываются черты эпохи. Или, говоря чуть более сниженным стилем: это роман-самокопание.
Если вы не склонны к самоисканиям и бесконечным рефлексиям о себе, то вряд ли подобное заинтересует вас и в Прусте. Тем, кто избегает или не имеет в себе привычки героев Достоевского расковыривать свои раны, Пруст рискует не понравиться абсолютно всем, что в нем есть.
2
«В поисках утраченного времени» – это медленное, нет, даже сверхмедленное чтение. Это логично вытекает из самой ориентации на рефлексию: проза автора сконцентрирована не на происходящих событиях, а на самом способе или манере наблюдать эти события.
Для современного читателя, столь часто привыкшего к экшену, смене событий, интригам и клифхэнгерам, постоянному напряжению и ожиданию, провоцируемым текстом, чтение Пруста будет подобно китайской пытке водой.
3
Гомосексуальность. Как и во времена Пруста эта тема вызывает у людей разную реакцию, вплоть до резкого неприятия и избегания любых упоминаний. Однако, она явно присутствует и в биографии автора, и в его произведении. Писатель, конечно, не стремился описать свой опыт как он есть: его герой любит девушек, но чувства, которые Марсель испытывает к Альбертине, списаны с отношений Пруста с Альфредом Агостинелли.
Можно попробовать восхититься тем, как любовный треугольник из жизни Пруста был воплощен им в литературе (что показывает насколько универсальны по тональности любовное чувство и ревность у разных людей и в разных отношениях), а можно – просто не читать.
4
Стиль данного произведения, как и его основное содержание – вызывают ощущение «заговаривания реальности». Пруст, вопреки его собственному представлению, кажется, не углубляется в суть своих переживаний, а скорее ходит кругами со всё увеличивающимся радиусом. Этот тонущий в деталях и потому избегающий движения к сердцу тьмы стиль рискует очень сильно разочаровать современного человека.
В конце концов, современное искусство – это почти всегда движение к Реальному, к травмирующей компоненте опыта, которую не получится окончательно заболтать и приручить. Марсель Пруст движется в противоположном направлении, что, возможно, давало свой терапевтический эффект – автору, но никак не читателю.
5
Понять Пруста нелегко. А, вероятно, и невозможно. Его псевдоавтобиографическая проза, хотя и стремится обратиться к общечеловеческим мыслям и чувствам, запросто может оставить ощущение, что написана она инопланетянином.
Пруст и сам был скептичен насчет легкости понимания авторов: одно из первых больших произведений (ненаписанное) Пруст замыслил как критику метода Сент-Бёва, считавшего биографию автора главным средством для понимания его произведений.
Проблема не только в том, что он был воплощением давно ушедшей эпохи. Пруст был гением, и жил так, словно всегда знал об этом. Задолго до того, как завершил свою первую книгу. Знаменитый «опросник Пруста», который он заполнил в 14 и 20 лет, написан утонченным и ярким человеком.
В то же время, о чувственности и сексуальных странностях этого человека легенды ходили еще при его жизни. В упомянутом опроснике мы можем прочесть, что пороком, к которому юный Пруст чувствует наибольшее снисхождение, является «частная жизнь гениев». Вам точно не понравится «В поисках утерянного времени», если вы не готовы на подобное снисхождение.
- М.К. Мамардашвили – «Психологическая топология пути».
- Хосе Ортега-и-Гассет – «Время, расстояние и форма в искусстве Пруста».
Источник: https://concepture.club/post/rubrika_2021/v-poiskah-utrachennogo-vremeni-marselja-prusta
Краткое содержание
Время ускользает в краткий миг между сном и пробуждением, В течение нескольких секунд повествователю Марселю кажется, будто он превратился в то, о чем прочитал накануне. Разум силится определить местонахождение спальной комнаты. Неужели это дом дедушки в Комбре, и Марсель заснул, не дождавшись, когда мама придет с ним проститься? Или же это имение госпожи де Сен-Ау в Тансонвиле? Значит, Марсель слишком долго спал после дневной прогулки: одиннадцатый час — все отужинали! Затем в свои права вступает привычка и с искусной медлительностью начинает заполнять обжитое пространство. Но память уже пробудилась: этой ночью Марселю не заснуть — он будет вспоминать Комбре, Бальбек, Париж, Донсьер и Венецию. В Комбре маленького Марселя отсылали спать сразу после ужина, И мама заходила на минутку, чтобы поцеловать его на ночь. Но когда приходили гости, мама не поднималась в спальню. Обычно к ним заходил Шарль Сван — сын дедушкиного друга. Родные Марселя не догадывались, что «молодой» Сван ведет блестящую светскую жизнь, ведь его отец был всего лишь биржевым маклером. Тогдашние обыватели по своим воззрениям не слишком отличались от индусов: каждому следовало вращаться в своем кругу, и переход в высшую касту считался даже неприличным. Лишь случайно бабушка Марселя узнала об аристократических знакомствах Свана от подруги по пансиону — маркизы де Вильпаризи, с которой не желала поддерживать дружеских отношений из-за твердой веры в благую незыблемость каст. После неудачной женитьбы на женщине из дурного общества Сван бывал в Комбре все реже и реже, однако каждый его приход был мукой для мальчика, ибо прощальный мамин поцелуй приходилось уносить с собой из столовой в спальню. Величайшее событие в жизни Марселя произошло, когда его отослали спать еще раньше, чем всегда. Он не успел попрощаться с мамой и попытался вызвать ее запиской, переданной через кухарку Франсуазу, но этот маневр не удался. Решив добиться поцелуя любой ценой, Марсель дождался ухода Свана и вышел в ночной рубашке на лестницу. Это было неслыханным нарушением заведенного порядка, однако отец, которого раздражали «сантименты», внезапно понял состояние сына. Мама провела в комнате рыдающего Марселя всю ночь. Когда мальчик немного успокоился, она стала читать ему роман Жорж Санд, любовно выбранный для внука бабушкой. Эта победа оказалась горькой: мама словно бы отреклась от своей благотворной твердости. На протяжении долгого времени Марсель, просыпаясь по ночам, вспоминал прошлое отрывочно: он видел только декорацию своего ухода спать — лестницу, по которой так тяжко было подниматься, и спальню со стеклянной дверью в коридорчик, откуда появлялась мама. В сущности, весь остальной Комбре умер для него, ибо как ни усиливается желание воскресить прошлое, оно всегда ускользает. Но когда Марсель ощутил вкус размоченного в липовом чае бисквита, из чашки вдруг выплыли цветы в саду, боярышник в парке Свана, кувшинки Вивоны, добрые жители Комбре и колокольня церкви Святого Илария. Этим бисквитом угощала Марселя тетя Леония в те времена, когда семья проводила пасхальные и летние каникулы в Комбре. Тетушка внушила себе, что неизлечимо больна: после смерти мужа она не поднималась с постели, стоявшей у окна. Любимым ее занятием было следить за прохожими и обсуждать события местной жизни с кухаркой Франсуазой — женщиной добрейшей души, которая вместе с тем умела хладнокровно свернуть шею цыпленку и выжить из дома неугодную ей посудомойку. Марсель обожал летние прогулки по окрестностям Комбре. У семьи было два излюбленных маршрута: один назывался «направлением к Мезеглизу» (или «к Свану», поскольку дорога проходила мимо его имения), а второй — «направлением Германтов», потомков прославленной Женевьевы Брабантской. Детские впечатления остались в душе навсегда: много раз Марсель убеждался, что по-настоящему его радуют лишь те люди и те предметы, с которыми он столкнулся в Комбре. Направление к Мезеглизу с его сиренью, боярышником и васильками, направление в Германт с рекой, кувшинками и лютиками создали вечный образ страны сказочного блаженства. Несомненно, это послужило причиной многих ошибок и разочарований: порой Марсель мечтал увидеться с кем-нибудь только потому, что этот человек напоминал ему цветущий куст боярышника в парке Свана. Вся дальнейшая жизнь Марселя была связана с тем, что он узнал или увидел в Комбре. Общение с инженером Легранденом дало мальчику первое понятие о снобизме: этот приятный, любезный человек не желал здороваться с родными Марселя на людях, поскольку породнился с аристократами. Учитель музыки Вентейль перестал бывать в доме, чтобы не встречаться со Сваном, которого презирал за женитьбу на кокотке. Вентейль не чаял души в своей единственной дочери. Когда к этой несколько мужеподобной на вид девушке приехала подруга, в Комбре открыто заговорили об их странных отношениях. Вентейль несказанно страдал — возможно, дурная репутация дочери до срока свела его в могилу. Осенью того года, когда наконец умерла тетя Леония, Марсель стал свидетелем отвратительной сцены в Монжувене: подруга мадемуазель Венгейль плюнула в фотографию покойного музыканта. Год ознаменовался еще одним важным событием: Франсуаза, поначалу рассерженная «бездушием» родных Марселя, согласилась перейти к ним на службу. Из всех школьных товарищей Марсель отдавал предпочтение Блоку, которого в доме принимали радушно, невзирая на явную претенциозность манер. Правда, дедушка посмеивался над симпатией внука к евреям. Блок рекомендовал Марселю прочесть Бергота, и этот писатель произвел на мальчика такое впечатление, что его заветной мечтой стало познакомиться с ним. Когда Сван сообщил, что Бергот дружен с его дочерью, у Марселя замерло сердце — только необыкновенная девочка могла заслужить подобное счастье. При первой встрече в тансонвильском парке Жильберта посмотрела на Марселя невидящим взглядом — очевидно, это было совершенно недоступное создание. Родные же мальчика обратили внимание лишь на то, что госпожа Сван в отсутствие мужа бесстыдно принимает барона де Шарлю. Но величайшее потрясение испытал Марсель в комбрейской церкви в тот день, когда герцогиня Германтская соизволила посетить богослужение. Внешне эта дама с большим носом и голубыми глазами почти не отличалась от других женщин, но ее окружал мифический ореол — перед Марселем предстала одна из легендарных Германтов. Страстно влюбившись в герцогиню, мальчик размышлял о том, как завоевать ее благосклонность. Именно тогда и родились мечты о литературном поприще. Лишь спустя много лет после своего расставания с Комбре Марсель узнал про любовь Свана. Одетта де Креси была единственной женщиной в салоне Вердюренов, куда принимались только «верные» — те, кто считал доктора Котара светочем премудрости и восторгался игрой пианиста, которому в данный момент оказывала покровительство госпожа Вердюрен. Художника по прозвищу «маэстро Биш» полагалось жалеть за грубый и вульгарный стиль письма. Сван считался завзятым сердцеедом, но Одетта была совсем не в его вкусе. Однако ему приятно было думать, что она влюблена в него. Одетта ввела его в «кланчик» Вердюренов, и постепенно он привык видеть ее каждый день. Однажды ему почудилось в ней сходство с картиной Боттичелли, а при звуках сонаты Вентейля вспыхнула настоящая страсть. Забросив свои прежние занятия (в частности, эссе о Вермеере), Сван перестал бывать в свете — теперь все его мысли поглощала Одетта. Первая близость наступила после того, как он поправил орхидею на ее корсаже — с этого момента у них появилось выражение «орхидеиться». Камертоном их любви стала дивная музыкальная фраза Вентейля, которая, по мнению Свана, никак не могла принадлежать «старому дураку» из Комбре. Вскоре Сван начал безумно ревновать Одетту. Влюбленный в нее граф де Форшвиль упомянул об аристократических знакомствах Свана, и это переполнило чашу терпения госпожи Вердюрен, всегда подозревавшей, что Сван готов «дернуть» из ее салона. После своей «опалы» Сван лишился возможности видеться с Одеттой у Вердюренов. Он ревновал ее ко всем мужчинам и успокаивался лишь тогда, когда она находилась в обществе барона де Шарлю. Услышав вновь сонату Вентейля, Сван с трудом сдержал крик боли: не вернуть уже того прекрасного времени, когда Одетта безумно его любила. Наваждение проходило постепенно. Прекрасное лицо маркизы де Говожо, урожденной Легранден, напомнило Свану о спасительном Комбре, и он вдруг увидел Одетту такой, как она есть — не похожей на картину Боттичелли. Как могло случиться, что он убил несколько лет жизни на женщину, которая ему, в сущности, даже и не нравилась? Марсель никогда не поехал бы в Бальбек, если бы Сван не расхвалил ему тамошнюю церковь в «персидском» стиле. А в Париже Сван стал для мальчика «отцом Жильберты». Франсуаза водила своего питомца гулять на Елисейские поля, где играла девичья «стайка» во главе с Жильбертой. Марселя приняли в компанию, и он полюбил Жильберту еще сильнее. Его восхищала красота госпожи Сван, а ходившие о ней толки пробуждали любопытство. Когда-то эту женщину звали Одетта де Креси.
Краткое содержание «В поисках утраченного времени» ПрустаПруст М.Стр. 1
Краткое содержание «В поисках утраченного времени» ПрустаПруст М.Стр. 2
Краткое содержание «В поисках утраченного времени» ПрустаПруст М.Стр. 3
Источник: https://my-soch.ru/sochinenie/kratkoe-soderzhanie-v-poiskax-utrachennogo-vremeni-prusta
Марсель Пруст и его роман
То, о чем я собираюсь говорить и что будет предметом моего последующего анализа, хотя и называется «психологической топологией», в действительности является философией. То есть попыткой рассмотреть картину психологической жизни человека, которая вырисовывается в одном из гениальных литературных опытов XX века, а именно — в романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».
Это будет не философия Пруста (Пруст не был профессиональным философом) и не моя философия — в смысле ученых рассуждений о литературном тексте, а скорее то, что я бы назвал философией в Прусте.
В одном простом и, надеюсь, понятном смысле, то есть понятном в той мере, в какой вообще может быть понятным самое непонятное — наша жизнь. Речь пойдет о духовном поиске человека по имени Пруст, поиске, который осуществлялся на острие страха и риска, как жизненная задача.
Не как рассуждение или построение какой-то концепции — эстетической или философской, а как задача, которую когда-то называли »спасением«. Ведь, чтобы вырваться из обыденного круговорота жизни, который сам по себе абсурден, случаен, нелепо повторяется и является тем.
что древние называли колесом рождений, нам нужно что-то с собой сделать, проделать какой-то путь.
Мераб Мамардашвили
Следовательно, мир, в который мы вступаем вслед за Прустом, это и мир Платона, Данте, Шекспира и других, как выражались поэты, сыновей гармонии. Это отнюдь не метафора или стилистическое украшение.
Сыновья гармонии — содержательное понятие, связанное с традиционным образом христианской культуры, образом »второго рождения«. Ведь сначала мы рождаемся от матери и отца, а потом, если повезет, на этом биологическом материале вторым рождением в нас может родиться человек.
То есть, я хочу сказать, что человека рождает именно гармония. Это очень важный образ. Почему?
Забегая вперед помечу, что литературный текст Пруста оригинален уже тем, что он прежде всего представляет собой своего рода конструкцию или машину, рождающую лицо по фамилии Пруст. Роман Пруста — это машина рождения. Рождения и автора романа и нас, если мы постараемся внимательно его прочитать.
Внешне опыт спасения Пруста выразился в том, что он создал или изобрел особую, не похожую на традиционную, форму романа.
Если термин «модернизм» употреблять не в ругательном, оценочном, а в описательном смысле слова, то можно сказать, что по своей форме его роман оказался одним из элементов модернистской революции в прозе XX века, одним из элементов изменения нашего художественного восприятия мира. Эта усложненная и необычная форма романа была связана с задачей, которую коротко можно сформулировать так: понять самого себя.
Задача эта, конечно, близка и нам. Поэтому к чтению и анализу романа мы должны отнестись не как к академическому, а как к жизненному занятию. То есть проделать, в сущности, то же, что и Пруст.
Тем более, что сам Пруст предлагает читателю воспользоваться его романом для решения собственных задач.
«Читатель,- пишет он в третьем томе своего романа,- может распоряжаться им произвольно, в зависимости от того, что ему нравится или может пригодиться»
В отличие от традиционного романа, который развертывается как некое единое сюжетное повествование, вовлекающее в поток своего развертывания разных героев, сцепляющее их в какой-то понятный ход событий, роман Пруста строится иначе. В нем нет единой линии времени.
Уже сама его форма предполагает возможность перехода из одного времени в другое. Пруст говорил, что к его роману можно относиться, как к собору, одна его часть может нравиться, когда в него входят, одним посетителям, другая — другим. Пожалуйста, пишет автор, пусть мой роман будет таким собором. А может быть и платьем.
Все зависит от вкуса и предпочтений читателя. Если же роман читателю не подходит, значит, ему нужно что-то другое.
Постараемся и мы отнестись к тексту романа, который содержит в себе определенную психологию и философию, как к некоему собственному делу в своей жизни, и тогда, возможно, опыт Пруста пригодится и нам, как может пригодиться платье.Тем более, что Пруст дал нам такое право в своем завещании — я имею в виду его роман.
Таким образом, переводя все это теперь уже на язык философии, мы можем сказать, что опыт Пруста — это и есть онтологический, экзистенциальный опыт.
Это живой экзистенциальный опыт, и все понятия, которые применял Пруст (и к которым мы будем обращаться в дальнейшем), имеют смысл лишь в той мере, в какой мы можем привнести в эти понятия живое экзистенциальное содержание, содержание какого-то живого переживания. Роман насыщен символами такого переживания, и поэтому он интересен.
Он весь свидетельствует о смертном пути человека. В него включены лишь те события и переживания, которые несут на себе отблеск света, излучаемого смертью. И в этой связи интересно, на мой взляд, сравнить окончательный его текст с другим, более ранним прустовским романом «Жан Сантей», который автор даже не пытался издать.
А между тем в нем тоже было около двух тысяч страниц довольно связного и цельного текста Почему? Потому что многое в этом романе выглядело как бы нейтрально, необязательно. Его можно было писать, а можно и не писать. В нем не было того задыхания и смертного отпечатка, что есть в «Поисках утраченного времени».
Под смертным отпечатком я имею в виду прежде всего французскую страсть. У каждой нации существует свой устойчивый архетип страсти. Есть такой архетип и у французов, который связывают обычно с их остроумием и особого рода прозрачностью и легкостью языка.
Чтобы было понятней, что я имею в виду, сошлюсь на известную сцену из романа Бальзака: Растиньяк смотрит с холма на расстилающийся перед ним Париж и произносит следующую фразу (перевожу буквально): «Теперь между нами». К сожалению, обычный перевод «один на один» не передает французского смысла.
А смысл в том, что и я — герой романа, и ты — Париж — поставлены на карту и посмотрим, что будет.
Что является здесь французской страстью, одухотворяющей французскую литературу? Это мания и смелость поставить себя целиком на карту. Или то, что французы называют s’engager — ввязаться. Но ввязаться не умом, а ввязаться в смысле — поставить на карту свою жизнь.
В предположении, что если ввяжешься так, то лишь тогда что-то случится и прояснит твою жизнь. То есть только тогда что-то поймешь, когда, поставив себя на карту, будешь принимать в качестве материала для переживания, понимания и рассуждения то, что идет от тебя.
Это и есть французская страсть, нашедшая, в частности, свое выражение в декартовском принципе когито. В истории философии к этому принципу — cogito ergosum или ego cogito egosum — относятся обычно как к силлогизму. В действительности же когито — это как бы проверочная, контрольная по отношению ко всему очевидность, которая экзистенциально тебя повязала.
Ты достоверно присутствуешь, поскольку поставил себя на карту. И только в свете этой достоверности — все, что можно с ней сопоставить, соотнести — может получить признак истинности.
Итак, носители французской страсти — это и Бальзак, и Декарт, и Монтень, и Пруст, и Сен-Симон, который, может быть, больше всего повлиял на Пруста.
Я имею в виду не графа Сен-Симона — основателя социалистического учения, а маркиза, герцога Сен-Симона — автора «Мемуаров», относящихся к началу XVIII века.
Эта форма участия и риска (в реальном, светском испытании) и есть, повторяю, то, что я назвал французской страстью. И, кстати, сам Пруст это прекрасно сознавал. Он неоднократно упоминает, например, Декарта в такой связи.
В романе мы постоянно встречаемся с одной «маниакальной» эмоцией, которую Пруст все время испытывает и пытается понять. Узнать, что она значит. Это эмоция радости. Она возникает по разным поводам. Но всегда эта радость особого рода.
Например, он переживает радость, когда видит три силуэта дерева, последовательно появляющиеся во время одной из его поездок в фиакре. Они возникают перед ним в считанные мгновения в виде носителя какого-то смысла, и его душу охватывает состояние, как пишет Пруст, освобождаемой радости.
Причем, для него непонятной — почему? Это дерево такое же, как и все. Почему же тогда эта радость? Откуда? Или другой пример: Марсель окунул печенье «Мадлен» в чашку чая, и вдруг опять его охватила радость.
Но тут он уже понял ее причину, сумел расшифровать, вызвать из вкуса печенья, обрадовавшего его, все воспоминания, связанные с детством и теми местами , где он был когда-то. Он вспомнил пейзаж, реку, птиц, цветы — и все это из чашки чая из одного ощущения, совпавшего с ощущением, которое было испытано им в прошлом.
Пытаясь прояснить для себя, что значит эта радость, Пруст понимает: она — признак истины. Но перевернем фразу: то, что истинно, вызывает радость, которая ничем конкретно не обоснована. Это радость не от того, что ты съел печенье и тем самым утолил свой голод. И не от того, что увидел какие-то три дерева.
Это радость состояния, которое является твоим свободным состоянием, но возникло оно из твоей же собственной жизни. То есть истина появляется тогда, когда действительно тобой испытанная жизнь как бы всплывает в тебе, очищенная и ясная. Она — твоя.
И несколько раз, в разных местах романа (и не только романа) Пруст говорит — эта радость похожа на то, что Декарт называл очевидностью. Хотя по традиции мы знаем, что Декарт очевидностью называл продукты якобы нашего холодного рассудочного суждения. И более того, искал будто бы только такую, холодную, научную очевидность.
Пруст же понимает, что у Декарта речь шла совсем не об этом, а о чем-то похожем на то, что он — Пруст — испытал сам, называя это радостью.
Эта тема фактически и будет нашей темой. Тема радости и пути, который стоит проходить, хотя он несет на себе отпечаток смертного пути. У нас еще будет возможность в дальнейшем разобраться в том, почему философы считают, что без символа смерти, или без того, чтобы жить в тени этого символа, ничего нельзя понять и ничего нельзя в действительности испытать.
Значит, то, что относится к пути, во-первых, связано с какими-то особыми переживаниями и мыслями, в которых мы присутствуем как ангажированные и рискующие собой. Потому что, если стоишь перед Парижем один на один, то можешь ведь и проиграть. И во-вторых, этот путь ведет в нас самих.
Это то же самое, как если бы я смотрел на стоящий передо мной шкаф и не видел его, поскольку для того, чтобы я его увидел, мне нужно найти способ посмотреть внутрь самого себя и лишь потом, вынырнув из себя, увидеть то, что я вижу. А именно шкаф. Пока это звучит непонятно, но право на такую фразу у нас есть, так как мы сказали, что всякая очевидность экзистенциальна.
Что она предполагает наше ангажированное присутствие, когда мы должны заняться собой, чтобы понять не себя, а все другое.
Источник: https://seance.ru/articles/prust_mamard/
Импрессионизм как писание чувства: Марсель Пруст и его роман «В поисках утраченного времени»
Двадцатый век в культуре — это время модерна, время, когда авторы устали от классических форм и жадно искали нового.
Возьмём литературу: классическое повествование, последовательное описание действий персонажей успело наскучить как самим писателям, так и читателям. И первые начали искать новые опорные точки, на которых можно возвести своё произведение.
Чтобы понять суть случившейся в литературе перемены, достаточно провести параллель с тем, что происходило в изобразительном искусстве.
В живописи переход от классического полотна к полотну импрессионистическому случился ярко и скоро. Возвышенным искусством до этого считались преимущественно картины, написанные в стилистике академизма на исторический или библейский сюжет. Классические живописцы редко обращались к пейзажам, портретам обычных людей — такие темы не воспринимались всерьез. Но импрессионисты совершили переворот, сместив акцент с большого и величественного на малое, но близкое и родное. Первая важная выставка их творчества в 1874 году стала своего рода «пощечиной общественному вкусу»; однако после этого мероприятия вместо античных сюжетов на полотнах художников того времени всё чаще стали появляться рабочие, занятые своим делом, люди, прогуливающиеся по улицам, природа в своей наготе. Марсель Пруст с друзьями. То же самое произошло с литературой модерна. Первые шаги в сторону «писания чувства» совершил английский писатель восемнадцатого века Лоренс Стерн, ярчайшая звезда на небосклоне зарубежного сентиментализма. Его роман «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» ярко обозначил те точки, с которых начнёт своё развитие литература модерна. Но почему это произойдет спустя почти два века? Тому можно привести много объяснений. Во время, когда творил Стерн, уже «назревал» романтизм, его настроения витали в общественном воздухе — так одна из дорог была исследована раньше первой, но когда художники слова дошли до предела в романтическом жанре, их внимание привлек другой путь, указанный Лоренсом Стерном. О «Сентиментальном путешествии» Вирджиния Вулф, классическая представительница английского модерна в литературе, писала: «До этого путешественник соблюдал определённые законы пропорций и перспективы. Кафедральный собор в любой книге путевых очерков высился громадой, а человек — соответственно — казался рядом с ним малюсенькой фигуркой. Но Стерн был способен вообще забыть про собор. Девушка с зелёным атласным кошельком могла оказаться намного важнее, чем Нотр-Дам. Потому что не существует, как бы намекает он, универсальной шкалы ценностей. Девушка может быть интереснее, чем собор. Дохлый осёл поучительнее, чем живой философ». Невольно вспоминаются её же слова, сказанные при других обстоятельствах. Вулф говорит, что ей как автору куда интереснее писать о головной боли и прочих деталях человеческой жизни, чем развивать просторные темы, полные величественности и недосягаемости.
Как и творчество Вулф, произведения Марселя Пруста являются знаковыми для литературы модерна.
Автор родился в конце девятнадцатого века и с молоком матери впитал ту эстетическую позицию, воспевающую внимание к малому в составе большого.
Пруст вырос в семье аристократов и вышел в большой мир крайне образованным юношей — его роман, изобилующий отсылками и реминисценциями к другим произведениям культуры, яркое тому доказательство. Страница из рукописи.
Литературных опытов до создания своего главного произведения Пруст написал не так много: сборник стихов в стиле декаданса, прозаический сборник «Утехи и дни», неоконченный роман «Жан Сантёй» и собрание литературоведческих эссе «Против Сент-Бёва» — вот и весь список по эпопеи «В поисках утраченного времени». Последняя и главнейшая работа автора, начатая в 1907 году, состоит из семи томов, каждый из которых насчитывает более четырехсот страниц. Они могли бы сойти за серию романов, но это не так: важно, что «В поисках утраченного времени» — цельное произведение, развивающее одну тему на тысячах страниц и лет жизни. В создание произведения был вложен титанический труд. Пруст работал над романом до последних минут своей жизни, на смертном одре исправляя, переписывая и перерабатывая отдельные фрагменты рукописи.
Уделяя такое большое внимание процессу создания текста, легко его переусложнить, сделать менее доступным для читателя. Кажется, что проблема непонимания Пруста читателем берёт своё начало именно здесь, но вряд ли это так. Обратимся к истории перевода. На русский язык Пруста переводили трижды. Первым переводчиком выступил Адриан Франковский, подошедший к роману как к тексту современника, возможно, раннего современника. Вторым за полный перевод взялся Юрий Любимов, и его версия позволяет смотреть на Пруста как на уже устоявшегося классика литературы. Но дело в том, что создать финальный перевод тяжело: пока не закончено исследование текста, эта задача фактически невыполнима.
Несколько лет назад за третью версию перевода взялась Елена Баевская. Её работа ещё не доведена до конца: на данный момент опубликовано две книги из семи. «Призма», через которую Баевская смотрит на текст и его изучает, позволяет увидеть автора-модерниста, Пруста в широком смысле.
Для создания данного перевода его автор изучила огромное количество книг и исследований, которые помогают воссоздать и понять эпоху, когда жил и работал Пруст. Существует поговорка: оригиналы не стареют, стареют переводы.
Нам кажется, что основа исследуемой проблемы лежит именно здесь — когда язык находится в живом движении, а перевод остаётся в той временной точке, когда был создан, возможно неверное восприятие текста. Нельзя сказать, что первые переводы Пруста выполнены плохо.
Можно сказать, что новый перевод ярче и крепче впишет роман писателя в современную действительность, позволит прочувствовать его полностью. Пруст в последние годы жизни.
Потому что Пруст — это не тот автор, которого можно прочитать и забыть. Его книги полны чувства, живого и движущегося, они буквально фиксируют эмоцию на бумаге и позволяют читателю не просто узнать о ней, но почувствовать её во всем спектре. «Impressions» с английского можно перевести как «впечатления».
Именно их и исследует автор в своей работе: то, как впечатление зарождается, развивается, умирает — или перетекает в категорию чувства — и снова возрождается… Обилие метафор и образов, языком которых преимущественно изъясняется Пруст, позволяют зафиксированному писателем впечатлению перейти к стороннему зрителю.
Сделать его сопричастным чувству, которое жило так давно, но стоит лицом к лицу с нами.
Читать ещё •••
Видео дня. Силиконовая доля: кто из звезд увеличивал грудь
Источник: https://news.rambler.ru/other/43890211-impressionizm-kak-pisanie-chuvstva-marsel-prust-i-ego-roman-v-poiskah-utrachennogo-vremeni/
Краткое содержание В поисках утраченного времени Пруст
Повествование романа Пруста “В поисках утраченного времени” ведется от имени героя по имени Марсель. Произведение носит автобиографический рассказ, но автор отрицает отношение книги к его личной истории.
Герой находится в состоянии воспоминаний и готовится уйти в мир иной. Он очень болен, но рядом нет близких ему людей.
Герой сожалеет о былом времени и тоскует о том, чего не успел совершить в своей жизни и о своем нераскрытом потенциале.
Произведение можно рассматривать как часы песочного типа. Очень хочется повернуть время вспять, но, к сожалению, в мире все построено иначе. Роман имеет психологический характер и несет в себе последнее слово умирающего человека.
Марсель отображает свою прожитую жизнь на основе мелочей, рисуя образы давно знакомых людей. Рассказ ведется от первого лица.
Исторический фактор играет второстепенную роль, важнее простые человеческие ценности. Пруст сумел в своей работе отобразить личность в виде зеркала. Герой вспоминает свое детство, но смотрит на него глазами уже взрослого. Все выглядит как-то размыто и нецелостно, но главным в памяти всплывает поцелуй родной матери.
Далее читатель погружается в мир ошибок и разочарований главного персонажа. Открываются тайны его любви к женщине и способы ее идеализации. Общество, окружающее Марселя, достаточно разнообразное. Большинство из людей – лживые и расчетливые, которые живут в свое удовольствие. Таким видит его и Пруст.
На фоне развития событий наблюдается видоизменение формы существования государственного капиталистического строя. Наступает новый этап – буржуазный строй, члены которого переходят в рантье.
В финале работы становится ясным, что самыми значительными годами в жизни героя оказались детские и юношеские времена.
Смысл произведения состоит в проблеме не единственного человека, а общества в целом, причем во внимание берется ни одно поколение. Потеря времени – есть утрата и трагедия жизни.
Пруст желал кардинально перевернуть мир, направить его в новое русло и задействовать при этом все сферы жизни.
(2
Источник: https://rus-lit.com/kratkoe-soderzhanie-v-poiskax-utrachennogo-vremeni-prust/
Роман «В поисках утраченного времени»
Роман «В поисках утраченного времени»
Это произведение, состоящее из 15 книг и 7 частей, создавалось тяжело больным человеком, запертым в темной, обитой пробкой комнате из-за острых приступов астмы. Защищенный от шумов и запахов внешнего мира, Пруст заново воссоздавал Вселенную, контакт с которой стал невозможен для него из-за болезни.
Все 7 частей романа создавались на протяжении последних шестнадцати лет жизни писателя. Первый том «В сторону Свана» был опубликован в 1913 году, второй «Под сенью девушек в цвету» – в 1918 году.
В 1919 году Пруст был удостоен Гонкуровской премии за первые два тома. В 1921 году появляется третий том «В сторону Германтов», а еще через год выходит четвертая книга – «Содом и Гоморра».
Последние части эпопеи – «Пленница» (1924), «Беглянка» (1925), «Обретенное время» (1927) – опубликованы после смерти писателя.
Роман «В поисках утраченного времени» воспринимается как форма возрождения прошлого. Неуловимые впечатления души становятся для писателя критерием истины: «…тем истинам, которые наш ум черпает…
в мире очевидности и, недостает глубины, они менее значимы для нас, чем те, что мы помимо воли получаем от жизни в одном-единственном впечатлении, материальном, поскольку воспринимают его органы чувств…».
Пруст настойчиво подчеркивает изменчивость действительности, которую он называет «утратой времени». Познание для него возможно только через посредство чувств и ощущений.
Свой замысел писатель воплощает в органичной форме повествования от первого лица. В прустовском цикле властвует лирическое «Я» рассказчика, полностью сливающееся со своим создателем.
Рассказчик болеет астмой, обожает мать, печатается в «Фигаро». Сравнение жизни Пруста с судьбами героев его романа дает возможность утверждать, что писатель щедро наделяет их фактами из своей биографии.
Авторское «Я» растворено почти во всех его персонажах.
Из сознания Пруста вырос огромный мир, разместившийся более чем на трех тысячах страниц романа: это и его собственная жизнь, и жизнь Франции рубежа веков, и Первая мировая война, и дело Дрейфуса, и даже революция в России.
В создании эпического пласта повествования писатель опирался на традицию Бальзака, переосмысленную им в соответствии со своей эстетикой. Бальзак считал, что «чувство – соперник понимания, как действие – антагонист мышления».
Пруст, напротив, сосредоточивает внимание на детальном анализе чувств и ощу-
щений, а размышление превращает в основное действие своего произведения. Прустовский цикл представляет некий синтез эпической формы и лирической стихии.
Обилие персонажей, наблюдений и фактов сосуществует на равных правах с импрессионистическими зарисовками пейзажей, неуловимых впечатлений души. Мир прустовского цикла подчинен воспринимающему его сознанию.
Эта зависимость подчеркивается вечной изменчивостью, текучестью мира «очевидности».
Многочисленные персонажи романа – от служанки Франсуазы до аристократической и буржуазной элиты Германтов, Вердюренов, Норпуа, Свана – являются прототипами родственников и знакомых писателя. Но в отличие от Бальзака, Пруст избегает категорических характеристик.
Его «портреты» отличаются расплывчатостью, неопределенностью черт, меняющихся в зависимости от переливов чувств воспринимающего их сознания. «…Общественная личность – это создание мыслей других людей…
Человек – существо, которое не может отрешиться от себя, которое знает других, только преломленным сквозь него».
Один и тот же человек воспринимается в романе по-разному, в зависимости от восприятия других людей или рассказчика. Меняется отношение рассказчика к громкому имени Германтов, к Свану, к служанке Франсуазе и даже к собственному отцу: «…беспрестанно меняется наш взгляд на людей, наше мнение о них. Мир незаметно, но вечно движется».
Невозможность постичь неуловимую сущность «другого» обусловливает превращение любви в прустовском цикле во внутреннее состояние. Сван, проснувшись рано утром, понял, что любил он не Одетту, а свое представление о ней. Рассказчик испытывал такие же чувства к Жильберте, «к той, которую я носил в себе. Я должен сказать, что другая, реальная, была, быть может, совершенно от этой отлична».
В чувстве любви у Пруста нет предмета любви, а есть лишь любящий, его чувство. Для писателя характерна страсть к разъяснению всех тончайших переливов чувств: «Сван анализировал свою ревность с такой проницательностью, словно специально привил себе вирус ревности, чтобы ее изучать». Это тща-
тельное воспроизведение перебоев чувств обнаруживает тяготение к обобщению ощущений внутреннего мира, к созданию универсальной модели человека вне времени и пространства. «…Собирая воедино наблюдения за ужином, из набросков я получил рисунок, представляющий собой некую совокупность психологических законов».
В Дневниках Пруста есть такая примечательная запись: «Передать наше видение раньше, чем на него наложил деформирующий отпечаток наш рассудок». Под видением подразумевается облик прошлого, вызванный к жизни «инстинктивной» памятью.
«Инстинктивная» память, с точки зрения писателя, основывается на импульсивности ощущений, не контролируемых разумом. «Пытаясь вспомнить, мы лишь напрасно роемся в памяти, все усилия рассудка тут тщетны.
Оно (прошлое) недосягаемо для сознания и затаилось за его пределами – в каком-то осязаемом предмете (в ощущении, которое доставляет нам этот предмет)».
Так возник знаменитый эпизод с чаепитием, когда вкус пирожного-мадленки, знакомого с детства, вызывает поток ожившего прошлого: «…весь Комбре со своими окрестностями… формой и плотностью, все это, город и сады, всплыло из моей чашечки чая».
В сознании рассказчика прошлое как бы удваивается: он вспоминает не только о первичном ощущении – вкусе мадленки, но и о том давнем моменте, когда этот вкус будил счастливые ассоциации.
Конкретные неповторимые впечатления, фиксируемые «инстинктивной» памятью, превращаются в прустовском цикле в универсальный закон бытия: «Но стоит нам вновь заслышать знакомый запах, принадлежащий и прошлому, и настоящему… как непреходящая и обычно скрытая суть вещей высвобождается, и наше истинное «Я»…
пробуждается. Само мгновение, освобожденное от связи времен… возрождает в нас человека, свободного от этой связи».
«Инстинктивная» память, останавливая на короткий миг мгновение, уничтожает протяженность Времени, «на котором вроде бы строится жизнь». Отступают тревоги и разочарования, страх смерти и болезни, и возникает «частица времени в чистом виде», или «обретенное время».
И вкус пирожного, и запах придорожных трав и мартенвильские колокольни в Комбре – все, что живет в немеркнущей «инстинктивной» памяти, – наполняет рассказчика радостным освобождением от власти Времени.
«И я чувствовал, что только наслаждение, испытанное в эти минуты экстаза, было истинно и плодотворно».
Это мгновение чувственного наслаждения возникает в прустовском цикле не только от ощущений, даруемых жизнью, но и от образов, навеваемых произведениями искусства: «Только с музыкальной фразой Вентейля я мог бы сравнить то особое наслаждение, какое мне иной раз приходилось испытывать, например, при взгляде на мартенвильские колокольни, на деревья, или если взять пример попроще, за чаепитием». В прустовском цикле представлена сложная гамма переливов чувств – от простейших жизненных ощущений до утонченных впечатлений, даруемых искусством.
Возводя в культ искусство, Пруст считает его единственным средством удержать, увековечить «обретенное время». Он останавливает мгновение, придавая изначальную протяженность утраченному времени. Роман Пруста позволял осознать «вневременные реальности», поддерживая их в привычной временной среде, где «все изнашивается, все разрушается, все гибнет».
Воссоздавая прошлое, писатель придавал ему «форму и плотность» в воплощенном творении: «Величие подлинного искусства… в том и состоит, чтобы найти, уловить и показать…
ту реальность, которую нам, возможно, так и не придется узнать, пока мы живы, хотя это и есть наша жизнь, настоящая, наконец-то раскрытая и проясненная, единственная реально прожитая нами жизнь, та жизнь, что в каком-то смысле постоянно присуща всем и каждому».
Стиль Пруста состоит из бесконечных, вложенных одно в другое уточнений, постоянно перебивающих развитие основной темы другими темами. Роман представляет гигантский внутренний монолог, поток воспоминаний автора-рассказчика, где стираются границы прошлого и настоящего.
Но при всей внешней хаотичности композиции прустовский цикл безупречно выстроен и составляет единое целое с замыслом. Недаром писатель сравнивал свое произведение с «собором».
«Но я столь тщательно выстроил свое произведение, что этот эпизод из первого тома объясняет ревность моего героя в четвертом и пятом томах, и, снеся колонну с непристойной капителью, я в дальнейшем обрушил бы и сам свод».
Пруст в своем цикле романов «В поисках утраченного времени» создал великое произведение, открыв новый художественный закон для литературы XX века – закон глобальных обобщений переливов и перебоев чувств.
Оппонентам, обвинявшим его в пристрастии к мелочам, в отсутствии сюжета, писатель отвечал: «Я открывал великие законы… Само произведение – всего лишь оптический прибор, предлагаемый читателю, чтобы помочь различить то, чего без этой книги он, возможно, никогда бы в себе не разглядел.
Узнавание читателем в самом себе того, о чем говорится в книге, – доказательство ее истинности».
На пороге смерти, почти ослепший, отрезанный болезнью от мира, Пруст создал свою вселенную, более подлинную, с его точки зрения, чем настоящая.
За несколько недель до смерти он писал своему издателю Гастону Галлимару: «Другие могут наслаждаться целым миром – и я рад за них. Но сам я лишен движения, слов, мыслей, простого облегчения от утихшей наконец боли.
Изгнанный из самого себя, я нахожу прибежище в томах [«Утраченного времени»] … лишенный всего, я поглощен тем, что в мире духовном наделяю книги жизнью, для меня уже недосягаемой».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Следующая глава
Источник: https://lit.wikireading.ru/47390
Загрузка...
